– Ска-а-кал ка-а-зак через доли-ну-у-у!
На последних звуках казачки резко повышают голос, почти до крика. Маленький Егорка, сидящий в углу, затыкает уши, чтобы не слышать этих звуков.
Мать продолжает петь.
Егорка до конца не понимает смысла происходящего, но ему ясно, что случилось что-то нехорошее. Когда песня доходит до слов «Тут снял с плеча казак винтовку и жизнь покончил он свою!», Егор мучительно пытается понять: почему винтовка так называется? Ружье – это понятно, от слова «оружие», а «винтовка»? Странное слово…
По щекам мальчишки невольно текут слезы, которые он пытается спрятать от окружающих. Егор страдает, сам не понимая, отчего. Чтобы отвлечься от непонятной тоски, он вертит в пальцах игрушечного солдатика с винтовкой. «Вот она, винтовка! Может, она винтом к солдату прикручена?» Мальчик напрягается до боли, пытаясь отделить от солдатика приклеенную винтовку. «Оторву и посмотрю!» – думает он. ещё одно усилие… и игрушечный солдатик ломается. Вместе с винтовкой от фигурки отламывается голова. «Хорошо, что мамка не замечает, – думает Егор, – а то бы мне влетело».
Отец пьяно бормочет. Мать поет. Ребенок молча сидит в углу. Игрушечный солдатик без головы валяется на полу, никому уже не нужный.
* * *
Как это просто – быть собой, не больше, —Мальчишкою, ни в чем не виноватым,Как дышишь, петь… Как это трудно, Боже, —Вдруг осознать, что вырос из себя ты,Как из одежды, и, меняя моду,Стать кем-то, кто для мира непонятен,А в памяти, где живы счастья годы,Оставить от себя ряд белых пятен…
* * *
Незаметно шли годы, незаметно старели родители, незаметно взрослел Егор. Только на фотографиях из семейного альбома сохранялись мгновения из его быстро менявшейся жизни: вот он – мальчишка семи лет, одетый в костюмчик приготовишки; вот он – подросток, в первый раз надевший казачью военную форму; вот он – молодой человек, чуть сутулый, с рыжими волосами, конопатыми щеками, верхней губой, которая не лежала, а словно покоилась на нижней, и большими круглыми малоподвижными глазами, смотрящими со спокойной силой, тихо, но чуть-чуть виновато, – так весной сибирские рекивыглядывают из-под уплывающего льда. При первом взгляде на такого человека можно понять: он способен на сильное, глубокое, мятежное, но до поры потаенное чувство.
И правда, Егору ещё не было двадцати лет, когда в его сердце поселилась живучая, горькая и жгучая, как полынь, любовь к молодой соседке – казачке Катерине Ковалевой. Когда она по вечерам, возвращаясь из гостей, проходила мимо дома Волоховых, высокая, худая, черноволосая, в широкой юбке темного оттенка, и её длинная изломанная тень падала на освещенные закатным солнцем бревенчатые стены, крепкие, теплые, потемневшие от времени, Егор испытывал странное ощущение, словно лучи какого-то чистого, глубокого, но холодного света собирались в его душе. Катерина не считалась в округе особенно красивой, – другие, крепкие, полные, смешливые девушки больше привлекали внимание окрестных парней, – но Егора завораживали её миндалевидные карие глаза, смотревшие на людей прямо, почти не моргая, словно проникая в душу человека, широкие бледные скулы, длинная шея, уверенная, свободная походка. Катерина тоже отвечала Егору взаимностью.
Чувство Егора к Катерине не нашло понимания у его родителей. Особенно сердилась мать, уже присмотревшая для сына другую невесту, веселую, домовитую соседскую дочь Александру.
– Да и не ровня она тебе, верно говорю – не ровня! – повторяла старая казачка. – Ковалевы казаки богатые, у них да родни ихней по всем селам окрестным дома стоят, а мы рядом с ними – пшик! Хочешь у жены-богачки нахлебником быть? Она и помыкать тобой будет, и гулять небось начнет! Да и видано ли это, чтобы жена на полголовы выше мужа была? Ты рыжий, конопатый, а она – чернявая, длинная. Разной вы породы, не быть вам вместе! Не позволим к Катьке идти, некуда идти тебе!
Много было распрей и споров в семье из-за непутевого выбора Егора, и не раз хотелось Егору уйти от родных, – Катерина готова была приютить его в своем большом доме, её отец и мать, проникшиеся симпатиями к парню, были не против этого, – но он решил все-таки остаться жить с родителями.
– Сам-то я с Катериной всегда проживу, – объяснял он друзьям. – А моих домашних-то, гадов, кто прокормит? С ними жить буду – им же наз-ло! Наз-ло! Кормить их буду, чтоб поняли, каков я, и мне на брак с Катенькой добро дали. Вот так!
Дело в том, что отец Егора, Фёдор Волохов, к тому времени стал неспособен сам добывать хлеб для семьи, – он зимой, возвращаясь домой из кабака и уснув в снегу, отморозил ноги, – и семья осталась без кормильца. ТакЕгор и оказался вынужден кормить семью, с которой сам же непрестанно враждовал.
Но нет худа без добра: когда началась война с Германией, Егора, как единственного кормильца в семье, не взяли на фронт. Война словно прошла мимо него, не оставив большого следа в его занятой домашними заботами душе. Впрочем, семья тоже была для него чем-то вроде фронта: родные, которым он добывал хлеб, продолжали ссориться с ним из-за Катерины, как прежде. В постоянных раздорах, взаимных уколах, мелких склоках с самыми близкими людьми текла жизнь. И все чаще снился Егору один и тот же сон: будто он строит стену из хлеба, чтобы отгородиться от внешнего мира, – громоздит один кусок хлеба на другой, как кирпичи. Но вдруг стена начинает дрожать и рушится, и хлебы, рассыпаясь, падают на Егора, засыпая его, занося, как песком, мелкой крошкой… Волохов кричал и в ужасе просыпался. Но и днем преследовало юношу ощущение какой-то противной пыли, словно попавшей в глаза и за ворот и не дававшей ему покоя.
* * *
В мелких хлопотах семья не замечала, как шло время. Настал день двадцатипятилетия Егора. В этот день молодой казак и Катерина решили тайно от родителей сфотографироваться на память – вместе, как муж и жена. Стоя перед фотокамерой в полном казачьем обмундировании, Волохов положил руку на плечо Катерины и на секунду замер, ощутив сквозь тонкий ситец тепло её тела. Толстый усатый фотограф сделал магический жест рукой, означавший: «Сидите неподвижно!», скрылся за таинственным черным покрывалом, похожим на жреческое, – и вспыхнул белый, яркий, как от выстрела, свет, на мгновение ослепивший непривычные глаза Егора и Катерины. Фотограф вынырнул из-под покрывала и торжественно известил молодых, что их союз запечатлен для потомков – навеки! «Заходите через пару дней, получите снимочек. Теперь вы вместе – навсегда-с, как у меня на карточке», – заверял он.
Выйдя из фотоателье, молодые обнаружили, что на улице царит хаос, так не похожий на чинную обстановку ателье. По центральному проспекту города шлялись пьяные мужики, – по-видимому, кто-то взломал винные погреба. На столбах были наклеены объявления, сообщавшие о революции в Петрограде и низложении императора. У многих людей, проходивших по улицам, в петлицы были вдеты красные ленточки. «Сегодня красный день, – шутливо заметил Егор. – Надо его запомнить». В честь события Катериной был куплен красивый альбом для фотографий с переплетом из огненно-алой ткани, куда и были переложены семейные снимки.
* * *
Я листал, словно старый альбом,Память, где на седых фотоснимкахСтарый мир, старый сад, старый дом, —Прошлый век с настоящим в обнимку.
Деды-дети, мальчишки, друзья,Что глядят с фотографий бумажных, —Позабыть вас, конечно, нельзя,Помнить – трудно, и горько, и страшно…
Вы несли свою жизнь на весу,Вы ушли, – хоть неспешно, но быстро.Не для вас стонет птица в лесу,Не для вас шелестят ночью листья.
И, застыв, словно в свой смертный час,Перед камерой, в прошлой России,Вы глядите с улыбкой на нас —Дурачки, скоморохи, родные!
Не спасло вас… ничто не спасло:Земли, сабли, рубли… все пропало.Вероятно, добро – это зло,Что быть злом отчего-то устало.
Что ж, пора отдохнуть. Жизнь прошла.Спите, прожитых лет не жалея.Легок сон… а земля – тяжела.Только жизнь может быть тяжелее.
Стояние. Мятеж
